Неточные совпадения
Но мы стали
говорить довольно громко, позабыв, что герой наш, спавший во все время рассказа его повести, уже проснулся и легко может услышать так часто повторяемую свою фамилию. Он же человек обидчивый и недоволен, если о нем изъясняются неуважительно.
Читателю сполагоря, рассердится ли на него Чичиков или нет, но что до автора, то он ни в каком случае не должен ссориться
с своим героем: еще не мало пути и дороги придется им пройти вдвоем рука в руку; две большие части впереди — это не безделица.
Читатель, я думаю, уже заметил, что Чичиков, несмотря на ласковый вид,
говорил, однако же,
с большею свободою, нежели
с Маниловым, и вовсе не церемонился.
Дирижирует хором прапорщик Харламов. Самгин уже видел его,
говорил с ним. Щеголеватый
читатель контрреволюционной литературы и любитель остреньких неблагонадежных анекдотов очень похудел, вытянулся, оброс бородой неопределенной окраски, но не утратил своей склонности к шуточкам и клоунадам.
Но Овсяников такое замечательное и оригинальное лицо, что мы,
с позволения
читателя,
поговорим о нем в другом отрывке.
Читатель не ограничивается такими легкими заключениями, — ведь у мужчины мыслительная способность и от природы сильнее, да и развита гораздо больше, чем у женщины; он
говорит, — читательница тоже, вероятно, думает это, но не считает нужным
говорить, и потому я не имею основания спорить
с нею, —
читатель говорит: «я знаю, что этот застрелившийся господин не застрелился».
— Позвольте, позвольте! —
говорит читатель, — и не один проницательный, а всякий
читатель, приходя в остолбенение по мере того, как соображает, —
с лишком через два года после того, как познакомилась
с Никитиным?
Проницательный
читатель, — я объясняюсь только
с читателем: читательница слишком умна, чтобы надоедать своей догадливостью, потому я
с нею не объясняюсь,
говорю это раз — навсегда; есть и между
читателями немало людей не глупых:
с этими
читателями я тоже не объясняюсь; но большинство
читателей, в том числе почти все литераторы и литературщики, люди проницательные,
с которыми мне всегда приятно беседовать, — итак, проницательный
читатель говорит: я понимаю, к чему идет дело; в жизни Веры Павловны начинается новый роман; в нем будет играть роль Кирсанов; и понимаю даже больше: Кирсанов уже давно влюблен в Веру Павловну, потому-то он и перестал бывать у Лопуховых.
— А, теперь знаю, —
говорит проницательный
читатель: — Рахметов выведен затем, чтобы произнесть приговор о Вере Павловне и Лопухове, он нужен для разговора
с Верою Павловною.
Познакомлю здесь
читателя с теми из присутствующих, о которых доселе мне пришлось
говорить только мимоходом.
Опять не то. Опять
с вами, неведомый мой
читатель, я
говорю так, как будто вы… Ну, скажем, старый мой товарищ, R-13, поэт, негрогубый, — ну да все его знают. А между тем вы — на Луне, на Венере, на Марсе, на Меркурии — кто вас знает, где вы и кто.
Несмотря на те слова и выражения, которые я нарочно отметил курсивом, и на весь тон письма, по которым высокомерный
читатель верно составил себе истинное и невыгодное понятие, в отношении порядочности, о самом штабс-капитане Михайлове, на стоптанных сапогах, о товарище его, который пишет рисурс и имеет такие странные понятия о географии, о бледном друге на эсе (может быть, даже и не без основания вообразив себе эту Наташу
с грязными ногтями), и вообще о всем этом праздном грязненьком провинциальном презренном для него круге, штабс-капитан Михайлов
с невыразимо грустным наслаждением вспомнил о своем губернском бледном друге и как он сиживал, бывало,
с ним по вечерам в беседке и
говорил о чувстве, вспомнил о добром товарище-улане, как он сердился и ремизился, когда они, бывало, в кабинете составляли пульку по копейке, как жена смеялась над ним, — вспомнил о дружбе к себе этих людей (может быть, ему казалось, что было что-то больше со стороны бледного друга): все эти лица
с своей обстановкой мелькнули в его воображении в удивительно-сладком, отрадно-розовом цвете, и он, улыбаясь своим воспоминаниям, дотронулся рукою до кармана, в котором лежало это милое для него письмо.
Трактир, который Углаков наименовал «Железным», находился, если помнит
читатель, прямо против Александровского сада и был менее посещаем, чем Московский трактир, а потому там моим посетителям отвели довольно уединенное помещение, что вряд ли Углаков и не имел главною для себя целию, так как желал
поговорить с Аграфеной Васильевной по душе и наедине.
Впрочем, прежде чем я пойду далее в моем рассказе, мне кажется, необходимо предуведомить
читателя, что отныне я буду именовать Зверева майором, и вместе
с тем открыть тайну, которой
читатель, может быть, и не подозревает: Миропа Дмитриевна давно уже была, тщательно скрывая от всех, влюблена в майора, и хоть
говорила с ним, как и
с прочими офицерами, о других женщинах и невестах, но в сущности она приберегала его для себя…
[Для уразумения этого необходимо напомнить
читателю, что Балалайкин-сын известной когда-то в Москве цыганки Стешки, бывшей, до выхода в замужество за провинциального секретаря Балалайкина, в интимных отношениях
с Репетиловым, вследствие чего Балалайкин и
говорит что Репетилов ему «кроме того, еще чем-то приходится» (см «Экскурсии в область умеренности и аккуратности»).
— Что вы пишете мелочи, молодой человек? Вы написали бы нам вещицу побольше… Да-с. Главное — название. Что там ни
говори, а название — все… Французы это отлично, батенька, понимают: «Огненная женщина», «Руки, полные крови, роз и золота». Можно подпустить что-нибудь таинственное в названии, чтобы у
читателя заперло дух от одной обложки…
О, если бы вы знали,
читатель, как мило мне вспомнить в это немилое время о прекрасном человеке, которого так недавно скрыла могила в бедной части петербургского кладбища, скрыла его навсегда, вместе
с его оригинальными выходками и его забавными тайнами и слабостями его до последней минуты увлекавшегося сердца, — вы, наверно, простили бы мне, что я
говорю о нем так неспокойно.
Несмотря на строгую взыскательность некоторых критиков, которые, бог знает почему, никак не дозволяют автору
говорить от собственного своего лица
с читателем, я намерен, оканчивая эту главу, сказать слова два об одном не совсем еще решенном у нас вопросе: точно ли русские, а не французы сожгли Москву?..
Если вам,
читатель, случалось разговаривать рядом
с комнатой, в которой сидят двое влюбленных, или если вам случалось беседовать
с женщиной,
с которой
говорить хочется и нужно, чтобы другие слышали, что вы не молчите, а в то же время не слыхали, о чем вы
говорите с нею, так вам об этом нечего рассказывать.
Но вместе
с этим
говорят нам, что «это, однако же, не отдельные лица, а общие типы»; после такой фразы было бы излишне доказывать, что самое определенное, наилучшим образом обрисованное лицо остается в поэтическом произведении только общим, неопределенно очерченным абрисом, которому живая определенная индивидуальность придается только воображением (собственно
говоря, воспоминаниями)
читателя.
В предисловии он
говорит, что если сравнить какую-нибудь эпоху русской истории
с современными событиями в Европе, то «беспристрастный
читатель усмотрит, что род человеческий везде и по вселенной единакие имея страсти, желания, намерения и к достижению употреблял нередко одинакие способы».
Она некоторым образом действительно была права в своем неудовольствии на Бешметевых: во-первых, если
читатель помнит поступок
с нею Владимира Андреича на свадьбе, то, конечно, уже согласится, что это поступок скверный; во-вторых, молодые, делая визиты, объехали сначала всех знатных знакомых, а к ней уже пожаловали на другой день после обеда, и потом, когда она начала им за это выговаривать, то оболтус-племянник по обыкновению сидел дураком, а племянница вздумала еще вздернуть свой нос и
с гримасою пропищать, что «если,
говорит, вам неприятно наше посещение, то мы и совсем не будем ездить», а после и кланяться перестала.
Проклиная жестокий климат и дурную почву, Бахтиаров переселился в губернский город и
с первого же появления в свете сделался постоянным и исключительным предметом разговоров губернских дам, что, конечно, было результатом его достоинств: привлекательную наружность его
читатель уже знает, про французский, немецкий, английский языки и
говорить нечего — он знал их в совершенстве; разговор его был, когда он хотел, необыкновенно занимателен и остроумен, по крайней мере в это верили, как в аксиому, все дамы.
Я
говорю все это
с тою целию, чтобы вперед испросить себе у моего
читателя снисхождения ко всестороннему несовершенству моего рассказа о лице, воспроизведение которого стоило бы трудов гораздо лучшего мастера, чем я.
Хотя тайная хроника
говорит мне на ухо, что сей дружеский союз наших дворян заключен был в день Леонова рождения, которое отец всегда праздновал
с великим усердием и
с отменною роскошью (так, что посылал в город даже за свежими лимонами); хотя
читатель догадается, что в такой веселый день, особливо к вечеру, хозяин и гости не могли быть в обыкновенном расположении ума и сердца; хотя
Дунул северный ветер на нежную грудь нежной родительницы, и гений жизни ее погасил свой факел!.. Да, любезный
читатель, она простудилась, и в девятый день
с мягкой постели переложили ее на жесткую: в гроб — а там и в землю — и засыпали, как водится, — и забыли в свете, как водится… Нет,
поговорим еще о последних ее минутах.
Что он
говорил, я хорошенько не помню; помню только, что он, между прочим, утверждал, что в первом томе содержание поэмы не двигается вперед; что Гоголь выстроил длинный коридор, по которому ведет своего
читателя вместе
с Чичиковым и, отворяя двери направо и налево, показывает сидящего в каждой комнате урода.
Кто из образованных людей, наконец, — сошлёмся на самих
читателей, — не
говорил с уверенностью, даже иногда
с восторгом, о Гомере, о Шекспире, пожалуй, о Бетховене, о Рафаэле и его мадонне, и, между тем, многие ли сами-то понимали, в глубине души своей, то, что
говорили?
Говорят, в давние времена, которых мы
с вами,
читатель, уже и не припомним, было нечто подобное устроено в Индии, да и то при помощи самого Брамы.
Словом, я решился набросать на бумагу то, что уцелело в моей памяти о давней голодовке, относящейся к той поре, о которой упомянул генерал Мальцев, и, приступая к этому, я вперед прошу у моих
читателей снисхождения к скудости и отрывочности моего описания. Я предлагаю только то, что могу вспомнить и о чем теперь можно
говорить бесстрастно и даже
с отрадою, к которой дает возможность наш нынешний благополучный выход из угрожавшей нам беды.
Литература тщательно оплевывала в прошлом все светлое и сильное, но оплевывала наивно, сама того не замечая, воображая, что поддерживает какие-то «заветы»; прежнее чистое знамя в ее руках давно уже обратилось в грязную тряпку, а она
с гордостью несла эту опозоренную ею святыню и звала к ней
читателя;
с мертвым сердцем, без огня и без веры,
говорила она что-то, чему никто не верил…
Когда я встретился
с ним в Кронштадте и играл
с его женой Чацкого, — он уже был автор"Петербургских трущоб", которыми заставил о себе
говорить. Он усердно изучал жизнь столичных подонков и умел интересовать менее взыскательных
читателей фабулой своего романа
с сильным романтическим привкусом.
И как он держал себя у кафедры, играя постоянно часовой цепочкой, и каким тоном стал
говорить с публикой, и даже то, что он
говорил, — все это мне пришлось сильно не по вкусу. Была какая-то бесцеремонность и запанибратство во всем, что он тут
говорил о Добролюбове — не
с личностью покойного критика, а именно
с публикой. Было нечто, напоминавшее те обращения к
читателю, которыми испещрен был два-три года спустя его роман «Что делать?»
Не
говоря уже о том напыщенном, бесхарактерном языке короля Лира, таком же, каким
говорят все короли Шекспира,
читатель или зритель не может верить тому, чтобы король, как бы стар и глуп он ни был, мог поверить словам злых дочерей,
с которыми он прожил всю их жизнь, и не поверить любимой дочери, а проклясть и прогнать ее; и потому зритель или
читатель не может и разделять чувства лиц, участвующих в этой неестественной сцене.
С памятного, вероятно,
читателям их свидания в церкви Александро-Невской лавры, Николай Павлович не видал графини Аракчеевой, ни до, ни после разлуки ее
с мужем, о которой не мог не знать, так как об этом
говорил весь Петербург, объясняя этот великосветский супружеский скандал на разные лады. Их второе свидание состоялось лишь по возвращении из похода.
Когда известная уже
читателям запись была прочитана, лицо великого князя сделалось сумрачно, бояре и князья стали переглядываться между собою, поглаживать свои бороды, приготовляясь
говорить, но, видимо, никто первый не решался нарушить торжественную тишину. Иоанн Васильевич обвел глазами собрание, остановив на несколько мгновений свой взгляд на Назарии, сидевшем
с опущенной долу головой, и на митрополита, погруженного в глубокие, видимо, тяжелые думы.
Рассказывали, что однажды императрица обратилась к своему камердинеру Попову, отличавшемуся, как уже знают
читатели, грубою откровенностью,
с вопросом, что
говорят в Петербурге о Григорие Александровиче.